|
С кинжалом этим день встречаю
и восславляю
перлы казачества — перуны,
яко сопутствие фортуны,
я пращуров наследье знаю,
оно — течёт в крови, синхронно
с тем голосом побед российских,
с дивом кифары эллинийской.
И всё сие — непрекословно.
А мой кинжал блестит бодряще,
врагов разящий,
он излучает волю руса,
словно младенца Иисуса,
зарю Творца переходяще.
На нём и Терек протекает,
тишь, а берега — а берега
нежно рассыпают жемчуга,
из вод Венера проступает.
Тень, но вот — на самом острие
блага житие,
то отраженье жизни Шпака:
кузня, учёба и присяга,
дым войны и песня о Земле,
гром — и Песня Песней о Земле…
Там был туман угрюмой рощи,
а недалеко виднелся храм,
иже благоденствие мирам
на миг — в самой ужасной нощи.
И кто бы знал о страхе смерти?
О да, мы смертны,
но воевал Фома умело,
без колебаний — слишком смело.
Но даже для героя Тверди
не лучший памятник воздвигли:
он видит нищету дубравы,
он слышит ругань гордых нравов,
к чему уже юнцы привыкли.
И разве этого достоин
тот светлый воин?
Не чтут умы в стенах палаты
величие иных солдатов,
увы, так целый мир устроен.
О, тот самый ненасытный мир —
миг — лика Божества осколок,
в грязных пробоинах посёлок,
где всё золото — людской кумир.
Древний Ааронова кумир...
Кон, мои деды из казаков,
пышных кулаков,
что даже мельницу держали,
мало-помалу поднимали
всё хозяйство среди земляков.
Отец мой помнил силу веры,
всего казачества отвагу,
он обратил вокруг ватагу
в редкий народ святых поверий.
Мой дед был человеком слова,
непрекословным,
столь удивительным и чутким,
никто не сочинял так шутки,
как работяга двухметровый.
Прадед трудился землепашцем,
ушёл на фронт в тридцать девятом
и оказался весь объятый
бомбёжкой в танке югославском.
В Хоругвях вышит Прапрадед
лишь за возвращение крестов
в мир с отрядом молодых бойцов.
Сё закон: «Атаман не вправе.
Я — атаман, он только правит…»
Ну, а его отец — легенда,
творец момента.
Эх, любо атаману, любо
у сплошных зарослей, иль срубов,
любо казаку Федосею!
Кем стану я — знаешь только ты,
ты, мой неотточенный кинжал,
ответь же мне, как умирал
тот казак — вослед родной звезды?
Он умер, листая ту тетрадь,
старую тетрадь,
ниспосылавшую смиренье,
и в православьи утешенье
навек давшую засим принять.
|
