|
Следы на человеческой шее схожи с кругами на срубе дерева – и те, и другие свидетельствуют о количестве прожитых лет. На её шее следы были глубокими, а кожа вокруг них напоминала кору столетнего дуба. Старуха сидела в своей постели, а напротив – ещё совсем юное личико, аккуратная головка, словно инстинктивно пытающаяся приблизиться к говорящей, едва держащаяся на тонкой цветочной шейке. Старуха, казалось, прожившая не одну жизнь, а несколько, знающая Землю словно от самого сотворения мира, теперь вела долгий рассказ, и внучка внимала каждому её слову.
– Когда я была такой же молодой, как ты, мои волосы спускались водопадом до самой земли. Они вдыхали нити моих мыслей, ловили порывы полевого ветра, когда я летела домой по бесконечным тропинкам, впитывали мои маленькие радости и горести... Я верила, что эти густые пряди сохранят все мои сокровенные воспоминания, лесные и ягодные запахи, цветочные благовония для юноши, который полюбит меня как самого себя. Как все молодые девушки, я мечтала встретить большую любовь – огонь Прометея, украденный у неба и переданный миру людей; не думала я только о том, что смогу дать юноше взамен...
Старуха опустила глаза, окуная лицо в сумеречную тень комнаты. За окном синее блюдце неба постепенно погружалось во мрак, роняя огненное яблоко за лесную чащу – там, на этих хвойных дорогах, когда-то сплеталось кружево её судьбы.
– Но разве ты не могла дать ему любви? – нарушил тишину робкий и любопытствующий голос внучки. Вечерний сумрак и откровение бабушки сделали её речь тихой, словно без этого какая-то жизненно важная тайна могла ускользнуть из этой замершей комнаты.
Бабушка едва заметно усмехнулась.
– Не всякий из нас в юные годы заглядывает в закрома сердца, туда, где, быть может, лежит совсем не то, чего ты ждёшь от самого себя. Своё чувство следует проверять на прочность, как лёд. И если оно ломается, подобно льду – нет ему места в твоей жизни...
Старуха подняла голову и, взглянув в сторону леса, где через считанные минуты должно было начаться огненное закатное представление, проговорила:
– Вон в том лесу, который век от века слушает и запоминает истории людей, который укрывал густыми кронами ещё моих бабушку с дедушкой, я раз за разом обретала и теряла тех, кого искренне считала своими сужеными.
Первого из них, гордого, с соколиной осанкой, много лет назад нашла я на Птичьей Горе. Говорили, что она выросла ещё в те далёкие времена, когда на этом месте была лишь свистящая ветром равнина. Лишь потом проросло в этих местах сосновое племя, покрыв и подол, и грудь, и плечи каменного изваяния. И вот на самой голове Птичьей Горы под исполинским хвойным строем, напоминавшим церковный орган, однажды я заметила юношу, чьи распростёртые руки издали напомнили мне птичьи крылья, ибо были укрыты полами плаща. Вокруг него то тут, то там пролетали разговорчивые птицы, словно он, крылатый, был хозяин леса. Мне казалось, что, поднимаясь наверх, я поднимаюсь в его владения. Заметив меня, величественный человек не испугался, но и не тронулся с места навстречу мне, чтобы поприветствовать нежданную гостью - он застыл, глядя на меня, словно ожидая, пока я поднимусь к нему. Чуть позже, уже беседуя со случайным незнакомцем, я разглядела его причудливый плащ: оказалось, он был соткан из зелёных листьев, и листья эти, подобно перьям, колыхались, нетерпеливо ожидая несбыточного полёта...
Казалось, этот необычный юноша знал о нашем мире всё: ему были известны имена всех птиц в округе, знал он, чем они живут, чем питаются и в каких иных краях их можно встретить; ему были ведомы языки десятков стран и народов, даже тех из них, что давно уже были мертвы; умел он лечить болезни, определять погоду на дни вперёд, разговаривал с духами. Но по своей натуре был он так горд, что ни единая душа не говорила с ним подолгу. Многие хотели раздобыть у него хоть крупицу той великой мудрости, что таилась в нём, но вместе с ней находили холод и неприязнь возвышенного незнакомца. Он словно снисходил до каждого, кто осмеливался подняться на вершину горы. Сколько я ни выпытывала у своего Сокола, любил ли он кого-то за свою жизнь, он не отвечал. Мне же казалось, что я обрела на Птичьей Горе настоящую любовь. Порой я проводила с Соколом часы, желая, чтобы он слушал меня с тем же упоением и восторгом, с каким я вслушивалась в его речи, желая зажечь в нём такой интерес, какого не разжигала прежде ни одна девушка. Однажды в попытке поразить его собственным величием я попыталась соткать себе плащ из листвы, плащ ещё больше, чем у самого Сокола. Но моё одеяние вышло неказистым и жалким, и гордый юноша осмеял меня, довольный собой. С тех пор мои попытки поразить его стали яростнее и злее, и между нами словно прополз ядовитый змей: мы перебрасывались острыми, ранящими словами, норовили задеть друг друга посильнее. Кто бы осмелился сказать теперь, что я любила его, этого птичьего царя, по-настоящему? Временами мне казалось, что лишь затмив Сокола, я завоюю его любовь. И он сам, чувствуя, как неприглядная истина разъедает эту странную связь, отдалялся от меня всё больше, пока, наконец, не влюбился...
...Она ходила в лес за грибами и ягодами. Это была девушка из соседней деревни, с необыкновенно ясными голубыми глазами и чистыми чертами лица. Её кожа в лёгком солнечном блеске казалась жемчужной, а верхняя губа едва заметно выдавалась вперёд и вниз – маленьким бугорком, как обычно бывает не у юных девушек, а у маленьких детей. Её взгляд, пронизывающий насквозь, однажды смутил Сокола, и с тех самых пор крылья его стали желтеть. В те дни мы вновь стали видеться с ним после разлуки: осознав свою неправоту, я пришла просить прощения, только от прежней моей любви уже не осталось и следа. Тогда-то я и увидела впервые, как Сокол, печально поникший, сидит на придорожном камне, свесив жёлто-красные осеннего цвета крылья. Они были так же прекрасны, как прекрасно октябрьское золото на лесных ветвях, но только вокруг нас всё ещё цвело зелёное лето, и потому два соколиных крыла выглядели теперь величественно и печально, как выглядит благородная старость... В этот день я узнала, что та девушка поразила юношу одним своим появлением, одним взглядом, который срубил с его души, как с огромного соснового ствола, все до единого сучья, делающие его гордым и величавым, оставив лишь один жалкий стан. Сокол больше не кичился собой. Теперь он усердно перекапывал внутри себя все горы сокровищ, перекладывал их с места на место, пытался понять, кто же он на самом деле – без этих крыльев... А ещё больше он желал теперь встретиться с той, которая лишила его лиственных перьев и тем самым освободила, – но боялся. Я внимательно слушала речь печального Сокола, а после решила помочь своему другу обрести настоящую любовь:
– Сними свои увядающие крылья и ступай к ней. Говорят, что эта девушка умеет разглядеть сердцевину в каждом человеке, кем бы он ни был и откуда бы ни пожаловал, хоть с того света. Будь с ней искренним и не вздумай возгордиться, иначе можешь отпугнуть её, как и всех, кто когда-то ходил к тебе. Пусть твои сокровища сами откроются ей.
Сокол послушал меня и уже на следующий день, сняв рассыпающиеся крылья, на которых уже почти не осталось листьев, отправился в лес, увидев девушку с Птичьей Горы. Дойдя до сосновой полянки, в глубине которой стояла недвижимая фигура, заметил он, как девичьи руки собирают что-то с одного из стволов. Это оказались янтарные камушки застывшей смолы. Поначалу девушка испугалась Сокола, незаметно появившегося рядом с ней. Было видно, что, беседуя с ним, она доверяется ему не до конца, но всё же не спешит и покинуть его, словно ожидая, когда он скажет что-то такое, что рассеет её сомнения, как учитель ожидает от ученика нужного слова. В этой девушке не было и следа гордости; была в ней лишь детская прямолинейность и та особая мудрость, которой может обладать ребёнок, восхищая взрослых и заставляя их изредка шептать друг другу: "Всё-таки дети куда ближе к Богу, чем мы..."
Чем больше говорил Сокол, тем меньше чувствовал за спиной свинцовый след нелетающих крыльев; чем больше смотрел в глаза девушки, тем сильнее отвращала его собственная гордость и нелюдимость. Его тело словно отторгало прежний яд рядом с возлюбленной. Наконец, заметив на дереве камушек смолы, в котором застыл мотылёк, девушка проговорила:
– Взгляни на этого несчастного мотылька. Его и без того недолгая жизнь прервалась вязким потоком смолы, которая лишь напоминает настоящий, драгоценный янтарь, а на деле лишь душит саму жизнь... Вот и ты точно так же окружил себя сияющими застывшими стенами, чтобы навсегда задохнуться в них. Только этой оболочке никогда не заменить тебя настоящего. Я вижу, как ты оттаиваешь и становишься собой, а вместе с душой оттаивают и твои настоящие крылья...
С тех пор Сокол и девушка стали видеться каждый день. Друг мой действительно изменился: я впервые увидела на его лице улыбку, речь его стала лёгкой и тихой, как птичье перо, а мудрость, что годами копил он только для самого себя, стала передаваться притчами и сказками деревенским детям. Он охотно беседовал с каждым, кто являлся к нему за советом, а порой уставал и уединялся, как и прежде, на своей горе, чтобы поразмыслить и набраться сил. Он и его спасительница крепко любили друг друга и хотели рано или поздно поселиться семьёй, хотя следы прежней гордости временами проступали в душе Сокола, и тогда нелегко приходилось его юной избраннице. И всё же сколько бы они ни подвергали друг друга разлуке, только сильнее тянулись друг к другу их сильные сердца.
Старуха долго смотрела вдаль, словно выглядывала что-то сквозь тёмную стену леса, и видела, наверное, как её прежний возлюбленный тенью следует за своей избранницей. Но головы их уже седые, а впереди, превозмогая ветер, разбегаются и взлетают их дети, уже с настоящими крыльями...
Словно почувствовав, как еле слышно дребезжит в бабушкином сердце невидимая печальная струна, девочка откликнулась на её звон:
- Разве тебе не было грустно расставаться с Соколом?
Старуха отвела глаза от окна.
– Любовь моя исчезла так же быстро, как появилась, ибо на самом деле это была лишь страсть – одна из ложных её подражательниц... Но поздно я научилась отличать их друг от друга, тогда, когда уж вовсе перестала цвести. А пока я всё ещё жила в уверенности, что однажды отыщу своё счастье. Зацепил меня тогда за живое другой юноша, которого в нашей деревне прозвали Нелюдимом за скрытный нрав. Ни родительская ласка, ни робкие попытки сблизиться с ним не растапливали его сердце, и был он одинаково закрыт как для матери и отца, так и для всех вокруг. Девушки за глаза посмеивались над ним; ещё в школе учителя отмечали его усердие, но сетовали, что, загнавший себя в клетку постоянного труда, он совсем не стремился познать мир. Он не был горд и не любил себя, избегая порой даже взглянуть на своё отражение в придорожной лужице. Единственным во всём мире, что успокаивало его, был лес. В густой его хвое привык он прятать ото всех свои горести и радости. Не имея друзей, с кем мог бы разделить свои думы, он подолгу уходил плутать по замшелому бездорожью, пока однажды не исчез для жителей деревни вовсе.
Первой обнаружила его я: юноша сидел недалеко от тропинки, маленький и хрупкий, покрывшийся мхом и клейкими весенними листьями. Таким он напоминал мне не то лешего, не то причудливого лесного духа. Было странно осознавать теперь, что это существо когда-то обитало среди людей, таким оно было диким и неприступным. Струи мелкой листвы и моховая поросль прочно вросли в складки его одежды, в его кожу, запутались в волосах. И, наверное, проще всего было теперь оставить Нелюдима в покое как безнадёжно канувшего в мир иной, как без вести пропавшего, вот только его глаза, в которые я заглянула впервые, застали меня врасплох. Изумрудные, они напоминали омуты или маленькие болотца, до того глубокие и таинственные, что мне захотелось утонуть в них, захлебнуться этой вязкой тиной, не сулившей мне ничего доброго. Бог знает, как сильно мрак проник в душу этого юноши с тех пор, как он покинул мир людей, но в тот день я решила, что смогу спасти его.
С тех пор каждый день, отправляясь в лес, я старалась найти его. Мне не всегда удавалось обнаружить Нелюдима: его зелень сливалась с травяным одеялом леса, и если он лежал на земле, то почти невозможно было отличить его от обыкновенного заросшего холмика. А когда я всё-таки встречала своего лесного духа, он смотрел на меня с опаской, а порой даже с затаённой злобой. Не понимала я тогда, что нарушаю границы, которых мне нарушать не следует. Приходя к нему, я садилась рядом и говорила, то рассказами о собственной жизни, то своими мыслями, то новостями из деревни занимая его день. И всякий раз в ответ я слышала лишь стрекотание кузнечиков, шум ветра да шорох ладошек-листьев, которые словно прогоняли меня своими взмахами: так взмахивает ладонью человек, пренебрежительно отгоняя нежданного гостя.
Мне уже было подумалось, что затея моя и вправду гиблая, как вдруг он стал понемногу отвечать на мои слова. Ответы его были скупы, будто, пребывая здесь долгие месяцы, он потерял способность говорить, как говорят все люди. Но всё же нежданная перемена обрадовала меня. Капля за каплей растекался передо мной слабый родник потаённых мыслей Нелюдима; но далеко ему было до быстрого ручья, питающего всё вокруг живительной влагой, как питает чужой ум обычная человеческая речь. Порой мне казалось, что я выпытываю у юноши каждое слово и всё, что мне удалось разузнать о нём, складываю в большую мозаичную картинку. Но эта картинка, эта необычная игра увлекала меня всё больше, и я тайно испытывала гордость за то, что мне одной доверяет Нелюдим свою жизнь, скрытую для всех остальных.
Видясь со своим лесным духом каждый день, я надеялась стать той, кто однажды выведет его из леса. Всё больше и больше места в моих мыслях занимал зеленоглазый отшельник, и в один прекрасный день мне суждено было увидеть, как он сам потянулся ко мне. Несмело, неловко потянулись ко мне его тонкие руки, а когда он обнял меня, словно всё его годами не находившее выхода тепло хлынуло и обволокло меня. В тот день он много говорил: о том, что среди людей долгие годы чувствовал себя чужим, о том, как боялся показаться слабым любому встречному, о том, что помнит каждого, кто ранил его когда-то, и даже раны родом из детства до сих пор не стянулись внутри. Слушая, но не слыша его спутанную речь, я питалась запахом его пропахших мхом тёмных волос, и мне всё было мало... Нет. Хватит вранья. Всё это - сладкая ложь, а чтобы признать правду, нужно больше силы...
Старуха замолчала. Её губы на мгновение сжались, а взгляд потух, опустившись на дно комнаты. Внучка, не понимая произошедшей с ней перемены, первые несколько секунд молчания ждала от неё нового слова, но затем, видя, что та не прерывает тишины, неловко попыталась нащупать оборвавшуюся нить разговора.
– Разве всё это время ты рассказывала мне сказку? Если всё это ложь – значит, ты не видела лесного отшельника на самом деле?
В ответ девочка услышала из темноты тяжёлый вздох.
– Нет, милая. Всё это было на самом деле. Вот только любовь моя, о которой я теперь говорю с таким жаром, на самом деле была очередным призраком. И однажды он, мой Нелюдим, заметил то, о чём тогда ещё я не подозревала. Через несколько дней после его откровения, которого я так ждала, всё вдруг исчезло: он перестал тянуть ко мне свои белые руки, перестал смотреть мне в глаза, и лишь покрытая зеленью и мхом спина встречала меня в лесной чаще. Сколько я не вилась вокруг него, сколько ни обращалась к нему, ни единого слова из этого вновь окаменелого отшельника не удавалось мне вытянуть. Лишь после того, как я, совсем отчаявшись, собралась уходить, он произнёс: "Однажды угаснет твоё чувство, угаснет так же внезапно, как и появилось. Ты непостоянна, как и все остальные, кого я знал. Я почти было пошёл за тобой, но вовремя опомнился, ибо глаза человека всегда выдают его намерения". Напрасно пыталась я убедить его, что ни в каком ином случае не хотела покидать его, напрасно искала в его словах прежнюю тягу и теплоту, напрасно изо дня в день продолжала ходить к нему и носить маленькие подарки, вышитые своими руками: он закрылся для меня навсегда.
Прошло немало месяцев, прежде чем я, в очередной раз явившись на место обитания Нелюдима, вновь заметила в его глазах искру. Но каково было моё изумление, когда я узнала, что этот дикий и чурающийся всякого чувства человек - полюбил другую! Она являлась в его места последние полгода, но не затем, чтобы завоевать его сердце. Он рассказывал мне, как она приносила в его зелёный храм корзинки с едой и оставляла их там, не желая тревожить покой отшельника; с каким искренним сочувствием, замечая моего лесного духа, она спрашивала его о здоровье и о том, не нужно ли ему что-нибудь из деревни; как пересказывала разговоры цветов и раскрывала ему секреты их душ. И он привык к своей посетительнице так же, как привык когда-то ко мне. Теперь ему хотелось выйти к ней навстречу, но ужасно пугала его мысль оказаться незащищённым, без густых ветвей, без спасительной тени еловых крон, под палящим и явственно обозначающим все изъяны человека летним солнцем, и что самое главное – страшно было предстать перед девушкой бессловесным, ибо ещё не было в нём решимости заговорить с ней. Слушая речь юноши, я вертела в руках принесённый для него букет полевых цветов, и мне ничего не оставалось делать, как передать этот подарок ему. "Эти колосья поведают твоей избраннице о твоей неприступной душе, окружённой зарослями тайны, васильки станут знаком твоего робкого, но скрытого от посторонних глаз чувства, а цветки клевера расскажут о том, что ты готов ждать её всю жизнь. Если она и впрямь слышит голоса цветов, она поймёт твоё послание без всяких слов", – такое напутствие дала я Нелюдиму перед тем, как навек отпустить на свободу.
За свиданиями этих двоих я наблюдала издали. Трогательный подарок изумил и расположил юную девушку, без труда сумевшую разгадать его тайный смысл. Заведя разговор первой, она повела его легко и непринуждённо, и чем дольше беседовали они в дни следующих встреч, тем чаще с осторожностью лесного зверька она касалась всего того, что долгие годы скрывалось юношей от посторонних глаз. Постепенно Нелюдим преображался, и вот уже спина его разогнулась, а глаза наполнились человеческим оживлением, и когда однажды после долгого отсутствия я вновь появилась в лесу, я не узнала его вовсе: от мха на его спине, руках и ногах не осталось и следа. Но в деревне поговаривали, что ещё остались в его сердце тёмные закоулки, и что спутница его всё ещё продолжала бороться с вязким омутом его памяти и старых обид.
– А как же ты? Разве тебе не было больно от того, что твой новый избранник опять не принял тебя?
Девочка с неподдельным сочувствием смотрела на бабушку, закончившую очередную повесть о ещё одной потерянной связи. Но старуха в ответ только отрицательно покачала головой.
– Я погоревала лишь несколько дней, а затем его образ улетучился из моей головы так же быстро, как появился. Без своего мохового плаща Нелюдим стал мне неинтересен, как и все обычные люди. Тогда мысль о том, что во всём случившемся, несомненно, виновата лишь я одна, маячила только на задворках моего сознания. Идти дальше мне вновь предстояло одной, и на сей раз чуть больнее отзывался во мне ожог утраты.
Но и в третий раз случилось мне испытать своё сердце на прочность. В то время деревенская компания молодцев и девушек высыпала на улицу всякий раз перед большим праздником, и со двора в такие дни то и дело доносился весёлый шум и возня молодых игр. И вот на многоголосой гулянке под Рождество запал мне в душу один ряженый паренёк, что изображал удалого кузнеца-волшебника. Был он известен всей деревне и славился удалым и крутым нравом, не всякому было по силам обуздать его ретивую душу. В праздничном кругу, весь вымазанный сажей и держащий в больших красных руках молот, он обещал старшим девушкам перековать их старость на молодость, а молодым – искусные подарки, что придутся по сердцу любой из них. Чтобы получить обещанный подарок, девушке предстояло лишь поцеловать кузнеца. Мне помнится, что многие деревенские красавицы зарделись тогда не столько от мороза, сколько от смущения перед желанным поцелуем. Со всех сторон молодца встречали приветливые улыбки, но ни одна из девиц не решалась подойти к нему. В тот момент я гордо вышла в центр круга и, поцеловав кузнеца, одарила его горячей улыбкой, а со всех сторон на меня устремились весёлый гогот, смех, колкие взгляды завистниц и восхищённые – подруг. С этих самых пор установилась между нами едва заметная связь: впечатлив моего Кузнеца, я надеялась привязать к себе того, кто пришёлся мне по сердцу.
Но мало было только лишь впечатлить его. Не напрасно он славился среди нас своим неукротимым характером. "Какая девушка захочет владеть мной, пускай пройдёт сквозь огонь и останется невредимой", – говорил Кузнец. Мало смелых девиц находилось среди деревенских, но ещё меньше тех, кто был бы рад совершить столь безумный поступок ради одного человека. И смущённые девушки обходили статного красавца стороной, за глаза называя его бессердечным, но тайно стремясь к нему. Лишь другие деревенские парни, его друзья, знали, что прошедшая тяжёлая фронтовая жизнь сделала из него хладнокровного ухаря-шутника.
В погоне за уважением Кузнеца я решилась на безумный поступок и однажды на виду у собравшейся толпы пробежала сквозь пелену высокого костра. Но огонь обжёг мою гордыню, и, не желая, чтобы все увидели мою боль, я сбежала прочь. Жестокий юноша нашёл меня. Поражённый моей смелостью, он заговорил со мной и поведал свою печальную историю:
– Когда я был на войне, немало деревень приходилось мне жечь дотла. Моё сердце грубело с каждым прожитым днём, и наконец, не только вид окровавленных вывернутых наизнанку безжизненных тел, но даже гибель соратников перестала трогать меня. Именно таким я повстречал однажды свою Анастасию. Она работала в полевом госпитале, и посреди бушующей то и дело взрываемой земли ни одна пуля не трогала её. Моя рана свела нас двоих, и с тех пор одной Анастасии удавалось пробудить во мне прежние, человеческие чувства. Много раз я видал её из окопов, много раз попадал я к ней на перевязку. Мы успевали перекинуться парой слов, и так я узнал, что в одной из деревень, что горели в ту пору от снарядов, погибли её родители. Так стал огонь вызывать в ней тревогу и слёзы, и только мирные костры, где собирались по вечерам в довоенное время деревенские парни и девушки, вызывали в ней тёплые воспоминания. "Если бы только я увидела такой костёр теперь, если бы только услышала весёлые голоса своих сверстников, как и прежде, с каким упоением я бы пошла к ним навстречу, чтобы забыться в этих не знающих горя играх", – так говорила она мне, печально глядя в пустоту зияющих рытвин. Но шло время, и наш полк перебросили на другое место. Я оказался так далеко от Анастасии, что уже не смог видеть её мимоходом каждый день. Мы не успели обменяться адресами, и письма было сдать некуда. Я потерял её, а вернувшись после войны, первым делом обошёл все окрестные деревушки в её поисках. Я помнил, что место моего первого назначения находилось на холмах, там, откуда было едва-едва видно нашу площадь, где мы теперь разводим костры. Но мои поиски Анастасии в тех местах не увенчались успехом. Теперь же молва о моём вызове деревенским девушкам разнеслась за версту, и я всё ещё надеюсь, что однажды и она заглянет к нам, ведомая светом костра. Из вечера в вечер я жду её недалеко от площади, но к моему огоньку неизменно подтягиваются все, кроме неё.
Когда Кузнец закончил свой рассказ, я увидела, как его вечно горящие звериным светом глаза потускнели. Он отвернулся и замолчал. В ту минуту меня осенило, и я произнесла: "Всего через пару дней Анастасия будет справлять именины. Почему бы не созвать всех девушек на праздник? Быть может, среди новопришедших отыщется твоя суженая."
Новость о большом гулянии быстро разлетелась по округе. Вся местная молодёжь стянулась на праздник; многие принесли угощения и подарки для именинниц. Немало молодцев в этот день пришли со своими избранницами, и кое-кто впервые открыл своё сердце подруге. Лишь Кузнец сидел понурый и смурый: не отыскивалась в толпе его Настенька. Наконец, к вечеру я подтолкнула его попытать счастья в последний раз.
– Слушайте, девицы! – возвестил юноша, обратив к себе внимание толпы. – Та из вас, что пройдёт через огонь и останется невредимой, станет моей невестой. Кто из вас осмелится испытать судьбу?
Народ молчал. Иные глядели на Кузнеца с непониманием или усмешкой, иные смущались и прятали лица. Но из сумрачной тишины вечера вдруг выступила одинокая фигура:
– Я проходила невредимой сквозь огонь не один раз. Пройду и теперь.
Поражённый Кузнец не мог разглядеть в потёмках говорившую. Лишь когда девушка без тени страха перешла через огненную стену, и пламя осветило её лицо, он узнал свою Анастасию. Её волосы теперь были абсолютно седыми, будто не молодая девица, а старуха оказалась перед ним. Огонь не тронул ни волоска на её голове – коснулось их лишь пережитое ею страшное фронтовое время. Кузнец смотрел на неё так, как смотрит заплутавший странник на замерцавшее вдали оконце спасительной избушки, и мне стало ясно, что места для меня не осталось больше и в этой истории.
Кончив рассказ, старуха распустила тугую серебряную косу и прилегла, словно уставшая от напряжения памяти, от заново пройденных рубежей. Её волосы, всё такие же длинные, растеклись белеющим морем по подушкам, и трудно было представить, сколько ещё воспоминаний и молодых запахов сохранили они за её непростую жизнь.
– А как же дедушка? – раздался голос девочки откуда-то из комнатной темноты. – Ведь не могла не остаться с тобой ваша с ним история.
– Дедушка... – старуха слабо усмехнулась вновь наплывшим мыслям. – Мы с ним были хорошими друзьями долгие годы, а потом поженились. Никто и никогда не смотрел на меня так, как он, с такой лаской и нежностью, искренней от начала и до конца... Столько лет я говорила ему, что не люблю и не умею любить – ибо лишь после трёх сгубивших меня попыток обрести возлюбленного я поняла, что дело во мне, – а он только молчал на это да по временам утешал меня, не требуя ничего взамен. Так и прожили мы вместе долгую жизнь. Наши сверстники расходились и вновь сходились, создавали семьи на стороне и вновь сплетались друг с другом, а мне всё это было неведомо, и я всегда сожалела, что не к кому мне возвращаться мыслями через километры памяти.
– Отчего же ты не ушла, когда ещё было не поздно? – чуть слышно, не глядя на бабушку, проговорила внучка.
– Зачем? – ответила та. – Быть может, твой дедушка – единственный человек, кому я, нелюбящая, неполноценная, смогла бы дать счастье.
Девочка задумалась. Удивительным казалось ей то, что на вопрос, который задавала она всем неустроенным в отношениях сверстницам, все они отвечали совсем другим словом – "куда?" Лишь то, что им было некуда идти, останавливало их от очередного разрыва. Что же в этой маленькой жизни ожидает их потом? Бесконечные размышления о неисправимом прошлом; холод Ларры в душе и растоптанные сердца юных и наивных Данко; семьи на стороне и новые поцелуи в старых объятиях. А в это время бабушка, как ни в чём не бывало, будет читать книжки своим уже взрослым детям и подрастающим внукам; будет ходить в лес за новым глотком опьяняющего, пропитанного смолой воздуха; будет слушать голоса птиц, о которых ещё не раз скажет, что они заставляют её любить жизнь.
Со всеми этими мыслями уже поздно вечером девочка отправилась к себе домой, захватив украдкой с бабушкиного столика крохотный жёлудь, случайно принесённый ею из леса. Через десятки лет этот жёлудь вырастет в дуб-исполин, одинокий среди тонкоствольных деревьев, давно разделившихся по парам, но обнимающий своими ветвями всё живое и питающий своими падающими листьями новые семена и всходы – плоды чьей-то мимолётной любви.
|
